– Честно говоря, Мардж, на этот раз от меня ничего не зависело, – смиренно произнес папа. – Мы…

– Ты всегда так говоришь! Честно говоря, все твои приятели-выпивохи называют его «мистер», но тебе-то, по крайней мере, известно, что ребенку всего восемь! – Мама работала учительницей в воскресной школе. – Вы навестили бедную мисс Риккетт? – Мама уперла руки в боки, отвернулась от отца и теперь обращалась к мистеру Лиланду.

– Да, мама. Мы зашли к ней, посидели, и она дала папе сигары, – он соврал и знал это и, обернувшись на папу, заметил легкую улыбку облегчения и благодарности, вспорхнувшую с его губ, а потом подумал, что это даже вовсе не ложь, а больше похоже на то, как солдаты в Корее, где воевал папа, выручали друг друга в бою, потому что все они были солдатами и им приходилось следить, чтобы все оставались живыми, а не то враг мог задать им жару. А враг, как ему рассказывал папа, мог быть и красным, и капитаном, и даже сержантом, хотя папа сам был сержантом, но подчинялся другим сержантам, которые были такими же врагами, как те дядьки, в кого они стреляли и кто стрелял в них.

Мама снова обратилась к папе:

– Ты его кормил?

– Не слишком. Понимаешь… – Они с папой застыли в дверях, и раз они были вместе, мама, стоя позади кухонного стола, словно отчитывала их обоих.

– Гарольд, садись и поешь! – Она резко развернулась к плите, сняла тарелку, стоявшую на кастрюле с кипящей водой, куда она поставила ее нагреться, принесла к столу и, хотя он решил, что мама поставит ее со стуком, аккуратно опустила на скатерть. Мистер Лиланд сел за стол перед тарелкой. На тыльной стороне он заметил капли горячей воды. Ему сейчас куда больше хотелось спать, чем есть, но он знал: если сейчас не поесть до отвала, папе достанется по первое число.

Папа шагнул в сторону комнаты.

– Мардж?

Но мать пропустила его обращение мимо ушей.

– Ешь, Гарольд!

Говорить это было необязательно: он уже уписывал за обе щеки.

Когда мальчик покончил с едой (а папа, как провинившийся школьник, понуро сел за стол напротив сына и не спускал глаз с мамы, сновавшей по кухне), мама отвела его в постель, где уже спал его брат Уолтер, тихий и неподвижный, как статуя генерала на площади, подождала, пока он разденется, помогла ему прочитать на ночь молитву и вышла, оставив на его лбу теплый и приятный поцелуй. Он навострил уши, пытаясь расслышать, о чем беседуют родители на кухне, но ничего не услышал.

Когда он проснулся, была еще ночь. Он никогда не считал темноту в конце дня настоящей ночью, а просто тьмой. Ночь – это когда он просыпается, а его комната, весь дом и все снаружи погружено в безмолвие, а ему хочется сходить в туалет. Он встал с кровати и прошел по коридору мимо раскрытой двери родительской спальни и заметил, что они лежат в обнимку на той самой кровати, где, как ему говорили, родились он и его братик. И даже если он был чем-то расстроен (а он не был), то сейчас уже не расстраивался и, сделав свое дело, вернулся в кровать…

– Гарольд, сынок, пора вставать! – это был папин голос, и уже было утро пятницы. – Давай, сынок! Нам надо поторопиться.

И через мгновение он полностью проснулся.

– Что случилось?

– Пока ничего. Но может. Ты же не хочешь ничего пропустить, а? – Папа уже был одет, даже в шляпе.

– Нет, сэр! – Мальчик уже вылезал из-под одеяла, встал возле кровати и накрыл спящего братика.

– Пойду посмотрю, чем нам завтракать. – Папа быстро вышел из комнаты, и вскоре мальчик услышал, как он на кухне гремит кастрюлями. Мальчик натянул комбинезон и чистую рубашку – такую же, как накануне: у него было семь рубашек, и мама на воротничках с внутренней стороны надписала каждый день недели, – и отправился в ванную, украдкой поглядев через приоткрытую дверь спальни на одиноко лежащую в кровати маму, которая казалась крошечной и спала так же крепко, как Уолтер, и черные волосы обвились вокруг ее шеи, как ласковые змеи. Он почистил зубы, намочил волосы, аккуратно зачесал назад и прибыл на кухню в тот самый момент, когда папа ставил кружку кофе на стол. А перед его стулом уже стоял стакан апельсинового сока и плошка с овсяной кашей. Он сел за стол и стал пить сок – холодный и на вкус горьковатый из-за зубной пасты.

– А почему мы так рано едем?

– Я хочу там быть до того, как все начнется. – Папа стал дуть на горячий кофе.

– Что начнется, папа?

– Не знаю. – Глаза у него были тусклые и чуть покрасневшие. – Что уже началось. Помнишь, что сказал мистер Харпер? Не думаю, что все закончилось. Ты же хочешь посмотреть на это, а?

– Да, сэр.

– Ну вот и хорошо. – Папино лицо на секунду осветилось улыбкой. – Тогда поторопись!

Он ел быстро-быстро – и один раз, в самом начале, даже обжег язык, потому что зачерпнул сразу полную ложку горячей каши из центра плошки и отправил ее в рот, но теперь старался брать маленькие порции с краю, – а папа сидел напротив него и пил кофе из кружки. Мама пила кофе из чашки, а папина кружка была вдвое больше. От кофе поднимался пар и обволакивал его худое смуглое доброе лицо, и испарина выступила на кончике его носа.

Позавтракав, они тихо сложили посуду в раковину и ополоснули водой, потом вышли через заднюю дверь и вывели лошадь из сарая. Папа поднял его и усадил на лошадь, потом взобрался сам, и они поехали в город. Было еще очень рано, и поля, придорожные кусты и высокая трава были подернуты белой паутиной тумана, который поднимался, как пар от папиного кофе.

Они подъехали к магазину Томасона и увидели, что они далеко не единственные, кто решил прийти к веранде в столь ранний час. Тут уже были Бобби-Джо, и мистер Лумис, ну и, конечно, мистер Томасон – он стоял у полок с банками и протирал их от пыли. Для мистера Харпера было еще слишком рано, как и для мистера Стюарта: «Папа говорит, мистер Стюарт начинает просить у миссус Стюарт позволения поехать в город сразу после пробуждения, и он так ее донимает, что она, в конце концов, разрешает ему уехать, но не раньше четырех или пяти пополудни, после того как он выполнит все ее задания по хозяйству».

Они отвели лошадь за магазин, привязали ее там к все тому же кривому кусту и вернулись на веранду: мистер Лиланд по привычке сел на ступеньки рядом с Бобби-Джо перед отцом, который прислонился к своему всегдашнему столбу. Никто из присутствующих их не поприветствовал – все были слишком хорошо знакомы, чтобы обмениваться любезностями, – и они просто завели беседу, но не о Такере Калибане, а о погоде, стараясь предсказать, какой сегодня будет денек. Так они чесали языками, пока не показался Уоллес Бедлоу, но не верхом на своей оранжевой лошаденке, как вчера, – надеюсь, он-то ее не пристрелил! – а пешим ходом с северной стороны, в своем неизменном белом сюртуке и в штанах из тонкого материала, громко шуршащего при ходьбе. Он нес в руке старенький картонный чемоданчик и, подойдя к веранде, только кивнул и, ни слова не говоря, прошел к дальнему краю веранды, где торчал столбик с вывеской «ОСТАНОВКА АВТОБУСА», поставил чемоданчик на землю и встал там подальше от остальных.